Я устал искать ключ... а литература без ключа – ж@па... Вот и ковырялся несколько месяцев... старые слова, старые идеи выкисли... Пока что новое сбродиться... Годы пройдут, годы... А их ужо у меня нет... И подмастерничать просто некогда... Так и живём... всё больше и больше созерцанием...
1.
Этой весной женщины выразительно рыжи. Накал их причесок зашкаливает, воспламеняет… Мальчик-стажер с бронзовым бейджем вышел из отделения банка со своей рыжеволосой наставницей. Покурить…
Делай как я, словно бы говорила живущая в наставнице рыжая бестия, - делай как я, делай как я… И затягивается в апрель откровенным мартовским сквознячком…
Мелкая рябь снежных луж стремиться в уличный водосток, пытаясь сорвать небрежно наброшенную на плечи рыжеволосой наставницы шубу и недорогой неброской синтетики, под которой зябко скрывается нарочитая прокуренность последней зимней снежинки…
Не делай как я, дружок, сослужи мне службу, обогрей и обласкай меня, приюти в сердце своём и выровняй слабый тревожный пульс безверия и вчерашней мартовской неудачи…
А я тебя за это прикручу к апрелю рыжими завитушками внезапного счастья, недолгого, как вся эта капель-канитель… Динь-дон, на день, на два – пастель, на три постель… И снова тень… Затяжкой – ночь и снова врознь…
Мальчик-стажер с бронзовым бейджем чуток… Он и не курит, а только прикуривает от неустроенности молодой кураторши тонким окаемом заиндевевших губ недавнего девственника… Затяжки плен на целый день…
2.
…Бейдж целого дня начертан на коленопреклонных чёрных сугробах – таять… Снег в восковых рыхлых завитушках жировоском зимнего времени оплывает нежарко в городской водный коллектор.
Холодный оргазм ледяного семени последнего обильного снегопада разжижает весеннее солнце. От этого разжиженного семени холода уходящей зиме уже не зачать.
Остуженные ливнестоки ещё не закипают натружено, как это происходит в пору летних дождей, а только урчат не по-русски с каким-то жадным восторгом захлёбывая ещё недавнюю рыхло снежную жижицу. Затем примораживает. И так день за днем. Спешить вроде как и некуда. Весна запоздалая.
В полупустом микробусе марко: к чему не прикоснись – вечная липкая полу-грязь. А под ногами – монеты. От римских талеров до неоукраинских полтинников.
Талеры – от обувных разводов, а полтинники от водил. Посыпают себе удачу, маркируют транспортный баблоид, как иконы над ветровым стеклом маркируют от аварийного и всякого прочего дорожного блуда.
От половых полтинников до надветровых икон – полная экипировка. Стал быть пора ехать, пора в путь. Впереди вновь дорога…
3.
…Снег ещё тает, обнажая троещинскую Арктиду. Атлантида из луж, в которых уже читается светлое апрельское завтра.
А пока – удар речи! Какое роскошество. Венок из слов в голове разрушается о шквал утреннего скандала. Где-то за стенкой привычная перебранка: повседневный коуч всяческих недомерков засрал работодательное поле заказчиков.
Какие только бездари туда нынче не лезут! Духовные и профнедомерки рвут на себя работодательное одеяло с кровью. И безвольные заказчики вынуждены соглашаться… Много не просят, толком не делают, стыда не ймут и прут бездарными ратями татей…
Отбиваться работодателям некогда, да и незачем. Они отвечают спешными локаутами по зарплатам. Теперь просто профессионалам делать на этом шагреневом рынке нечего… Скандал за скандалом и документы на выезд. Пребывать в стране недомерков становиться непереносимо….
4.
– Знай, Захарка, – улица знахаркА: за семь вёрст проведет да к погосту сведёт. Брось ей лыко, чтобы не было крика, брось ей хлебушка корку, чтобы не было горько. Выпей рюмку – не больше, чтобы не было горше, чтоб не спать подзаборно, помни слово: Довольно!
Чур, тебя, Сатана! Выметайся сполна! – тонко завыла городская кликуша Зинка, рот как корзинка, спина как горбыль, вешняя пыль…
Вот тебе и Экспонада… Строили с роскошеством. Экспонировать пытались рваческий капитализм, да шибко мелкой оказалась киевская потребительская корзинка. Кликуша Зинка и та бы с голоду сдохла, если бы не нищенствовала всячески по вчерашним складским сарайцам советской власти, а сегодня приходам православным на самом загривке-взрытии Подольского спуска…
Странное место. Здесь, казалось бы тридцать да три торговых лавки, да местная росторгуевская жевательная. А в ней и места уютные по типу искусственной улицы, и лица у официанток сельских культурные. Рта бы им только не открывать… Потому что как только отворят эти хляби услужливости, как тут же вынесут мозги наценками на свою местечковую услужливость. Прямо хоть в койки клади… Штабелями.
Нет, иду сам… Брожу между ценниками как между некими произведения безыскусного бродячего каллиграфа… Цены за сто грамм. Картофель сто грамм. А порция – 220 грамм женская либо 280—320 грамм сытная. Есть еще и студенческая от 160 грамм. Но даже при такой малости при шести отпускных гривнах от девяти с полтиной до 14 гривен. А мы ещё и не ели… То же с супами, щами, борщами и всякими кремозёмами…
И какой только земеля-зяма сыскался с каким бухгалтерским симбиотом в раненной голове точно не киевской… А уж порцион точно из единорога…. Тем бы рогом в зад тому зяме… Заму по изначальному беспределу без права на выживание…
5.
Питаемся по прафику… Такое у нас есть правило – если не поесть, то вкусить нечто приятное… То есть по выездному трафику, когда в городе не пообедаешь… То хотя бы оттянуться…. Одним словом, по прафику.
Десерт абрикосовый с заливным желе и сливками в шоколаде, кофейно-молочный модерн-токин, как только сие после не назовут и 300 грамм львовского пива… Не густо, но забито на ущербность обстоятельств, и с этим – всё путем…
Очень хочется пить… Хлопнули по глотку пива из одного на двоих бокала. Присели… Кофе-брейк… Хрен… Подбежал на паучиных ножках охламон в некогда корпоративном костюмце изрядно мрачного цвета и в такой же куртице, и хлоп флайер, мол, пользуйтесь услугами отрывного поезда Хундай во все концы республики.
Наваждение, ни в Одессу, ни во Львов, ни в Харьков, ни тем более в умалишенный авторитарный Донецк на просто не тянет. Там такие же проблемы, к тому же – провинция. Со своей серостью, дряблостью бабла и выпуклостью местного плебейского авторитаризма…
Но паучье отродье ловит мое недоумение и мгновенно по-шулерски переворачивает сей бегунок полезный. А на обороте уже вовсе не флайер, а чисто челобитная… Мля… Да с каллиграфической востребованностью уличного нищенского цехового шалмана.
Я, Куртюгов Григорий Евлатович, инвалид второй группы по природному отсутствию речевых и слуховых навыков прошу вас оказать любезность и подать пищей и деньгами…
Ах, ты глядь подколодная, на хрен, - говорю я в сердцах и паучье отродье без слуховых и речевых рецепторов тут же на выхлест подбегает и цепкой ручонкой тянется за флайером. Не препятствую, а просто разуваю глаза.
Охвачены и давятся все в трехконфигурационном зале – и в зоне кафе, а в зоне ресторации, и в зоне променады. Сукко окучил всех… А над всеми поднимается как на взвинченных лысо смотрящий с ненатруженно буйволиной шеей с вращающимся перископом далеко не рыхлых хрящей.
Ах вы, сироты, судя по Евлатовичу, луганские… Что же вы там у себя на родине так не дожрали. Тупо и медленно реагирует Киев. Из-за дальнего столика встает огромный набыченный мужик. Глаза его налиты кровью. Он нарочито выходит из зоны столования, но смотрящий уже начеку.
В зоне питания остается семья набыченного мужика. Смотрящий подрывается, перескакивая через полутораметровый барьер. Поздно. Быкообразный сминает его за шиворот и бьёт носоком в полость рта. На полу кровь. Смотрящий сжимается ужом и метко получает носоком в позвоночную область. Второй и в последний на сейчас раз.
В это время виртуозно паукообразный хмырь привычным спешным образом собирает со столов флайера… Мы выходим. У рыхлолицей рыжеволосой девушки на глазах страшная обида и невольный отпечаток ужаса. Ей просто не дали сегодня по-человечески пообедать тем немногим, чем она сумела себе позволить в небольшой обеденный перерыв.
Проходим мимо кровавой лужицы… Ни свидетелей, ни пострадавших. Город пружиной. Останься такой лежать да ваньку_валять – добили бы посторонние. Люто. Киев себя не прощает…
Комментариев нет:
Отправить комментарий