Веле Штылвелд: И далее по тексту…, продолжение 10

46.

Жизнь – это бесконечная чреда волшебных иллюзий, но всякий раз, когда ты пробуждаешься утром, помни – одной волшебной иллюзией на Земле стало меньше. Ты и сегодня не живёшь в волшебной стране Оз, ты и сегодня продолжаешь пребывать на грани выживания в обездоленной земной стране Украине.

Вгоняя жертвенную обездоленность и социальное зловоние широкие слои населения местные властители жизни сами гибнут от своего разрывного карающего генетического прошлого, механизм которого запущен задолго до их рождения. Вереницей подленьких, подлых и наиподлейших генераций во времени они уже от рождения изжили себя и приблизили к реальному и окончательному коллапсу своего незвездного будущего. Тем они и страшны наши сатрапы, и наши горе-правители, живущие на земле окончательный вздорный раз.

Прежде прочих людей и чаще иных, они подвержены генетически онкологии и тромбозам, за те беды и страдания, которые они причиняют сегодня на – простым на земле людям. Агония наших невольных и рачительных палачей переходит и на их обозримых уже потомков и мы из СМИ узнаем о смерти и страданиях их близких. Это у них в расцвете сил погибают сыновья и не поднимаются внуки…

…Жизненная неизбежность, однако, и их – наших всегдашних мучителей, и нас, живущих, в безсострадательном наклонении, толкает на поступки… Но им легче портить совместный окрестный воздух, чем нам нюхать и всепрощать… Да, пошли бы они…. Решаю те, кто вместо очевидных направленных протестных действий на правах приближенной к правителям жизни челяди, пытаются отгородиться от всех прочих особым статусом….

Я имею власть, маленькую, говенную, но очевидную власть. Я прикрыт её и потому я имею статусную защиту…. Я вправе укрыться за свой статус и защищать свое беспрофессиональное пофигистское право плыть по течению власти, прикидываясь, что и поступать я по жизни готов по её велению, и отстёгивать ей, состоящей из дорвавшихся к кормушке управителей жизни бандюковичей, и внешне пригибаться пред ней, и стелиться под нее, потому что эта власть недоучила, недокормила, недоустроила мой собственный мир, а посему я готов рвать её в самых непредсказуемых и несустветных местах, цепко, до крови, поскольку именно к этому обязывает меня моя говенная статустность.

Но ведь власть, по большому счету это тоже профессия. Да не просто профессия, а патернальная, защищающая по замыслу её первых создателей всех нас, просто людей... Ну, в том-то и дело, что у власти сегодня поставлены непрофессионалы! И они просто не знают о профессиональном кредо любой патернальной профессии – властителя, врача, учителя, воина – я имею сострадание, я имею право быть искуснейшим правителем, врачом, учителем, воином…

Изначально профессионален, я изначально патернален, я изначально сострадателен, искусен. А если я изначально искусен и сострадателен, значит, я изначально терпим. Или как там ещё не по-русски… Я изначально толерантен и не прячусь ни за какую говенную статусную значимость некой очередной корпоративной подкасты, потому что я самодостаточен и тем самоценен в себе и ценен для окружающих!

По моему особому мнению, профессии, связанные с осуществлением сострадания, должны быть навсегда законодательно лишены лютой корпоративной статустности!

…Как-то мой сосед по Троещине, прекрасный украинский поэт Анатолий Кириллович Мойсиенко перрефразировал чисто по-козацки расхожее выражение: «плохому танцору яйца мешают». В его палиндромическо-автохтонском преподнесение эта фраза прозвучала по-новому: КОЗАКУЮ У КАЗОК – почитай, пляшет наш козацкий лобуряка мужичок не от печки, а от сказки, что ему скажут, то и спляшет, хоть с начала до конца, а хоть и от конца в самое тупое и неприглядное по жизни начало…

Ты ему хоть ссы межи очи, а он тебе только своё гнет в ответку: не видел – докажи, а видел – хай тебе повылазит. И баста… Вот они принципы нынешней украинской патернальной херни, которую и державой больно прозвать…Потому до сих пор для миллионов своих сограждан Украина остаётся как бы ничейной Территорией, о которой наши северные соседи говорят, что хохлы думают до обеда, а после обеда тупо безалаберно отдыхают…

Обидно, досадно, но до чего похоже на правду – здесь и Урганта не зови, тем более, что он зашифровался в одной из центральных дурок РФ, а это многого стоит… Но нам перед самими собой на кого рожей кивать, когда, что ни рожа, то Сирожа. И бандюки наши, и олигархи из наших, и чиновники-казнокрады наши, и только наша жизнь от всей этой пошести вроде как у параши проходит зря.

• КОЗАКУЮ У КАЗОК – как только не читай сей палиндром, как только не крути его составные идиомические пружины – суть одна в центре всех патернальных поветрий новообретаемого Отечества все мы, в том числе и простые киевские троещинцы, постоянно чувствуем себе неприкаянными сиротами, которым отказано в покровительстве Родины, высасывающей из нас грабительскими насосами всю до последней капли крови. Видно не зря говаривал незабвенный Карл Маркс, что у нищих нет Отечества.

Народные методы лоцирования Отечества от самых древних традиционалистских до самых инновационно-модерновых чувства Родины не возвращают, потому что у нас, простых и сирых украдена некая хоть и перекошенная вчерашними партократами народная Родина, с определенно благенькими задатками народократии, которые удавили в совковом ГУЛАГе и дурках, подарив в довершение всей нынешней Украине вполне очевидный уже диагноз вяло текущей политической шизофрении.

Поскольку если у современных украинских политиков напрочь отсутствует натруженность сердца, хоть с какими-то минимальными болями за свой окрестный народ, то не быть этим политикам в глазах народных более, чем мелкими стяжательными политиканами. И не диктовать этим политикам национальной идеи о государственности просранной и похеренной, сотни раз проданной и перепроданной Территории…

Мне никогда уже не быть членом НСПУ, и посему в своих нынешних умозаключениях я уже точно никого не боюсь, я просто говорю здесь свою часть общенародной перекошенной Правда, и кому она не подходит, пусть просто нею подавится, ибо другой правды у меня на Земле нет.

Как часто я думал: мне бог всегда подсылал только своры махровых антисемитов и жалкие кучки сумасшедших никчем на базе одной-двух воистину знаковых личностей... Не будь их, я давно бы объявил крестовых поход против банды украинских антисемитов... Но такие люди были. Они не уравновесили мое стойкое мнение, но сдержали меня от крайностей....

Это уже не бог... это проклятие Провидения.... Мне не дали и дня светло и значимо для себя и страны проработать оплачено нормальным образом в Украине.... И тогда я проклял её... С тем и живу 60-тый свой год. На том и аминь!

Я твердо уверен, что именно ксенофобия разрушит современный украинизм изнутри... и Бог тому не будет чинить препятствий. На том и аминь!

47.
Национальное чувство – коллективно ненавидеть довершено в Украине до дикого стадного дикарства. А уж самоедская взаимоненависть – это развлечение национальное.

В Вербное воскресенье вычухриниваемся во Владимирский собор. Удивительно сказочный, удивительно киевский…  Пуще всех во множестве ужимок и поз, пестроте нарядов и говорилен беспечные святые невинности…

Развлекаются очевидным – куксятся и фикают друг на дружку и косятся на опрятные цветные шифоновые головные платки.  Не будь бы этих смиренно-смирительных покровов, казалось бы, сколько бы косищ друг дружке навырвали, а будь они вместо баб мужиками – поднадавали бы друг дружке таких пенделей и подсрачников, что только держись….

Ей Богу, какие-то особо прохудившиеся души у наших киевских Золушек….Что не дамочка, то та ещё Синцирелла.  Молодые батюшки в зелёных в серебре шитиях особого кроя чувствуют их несвятость, и оттого смело и ловко окатывают святводицею их многопалубный макияж, из-под которого вымываются наружу мещанские мордашки наших киевских прашек без ананасов с шампанским и улётов с Нью-Йорка на Марс….

Торчать во времени в божьем храме не полагается… Приходиться поневоле возвращаться в реал, в котором куда не кинь – если не кикимора, так мерзкая старушонка. Отмыть бы чем душонку такой, так и впрямь бы стала душою. Но только не сегодня, на полном духовном безветрии и малёхо перецветшей вербы…

А ровно к вечеру на заоконном балконе прохудилась бельевая верёвка. Натянутая ещё при жизни матери и отслужившая своё двадцать лет, она выгнила сразу в трёх местах и оттого потребовала срочной замены. Почти как в поэзии в прозе Герцена… Щи-то посолены… Белье-то стирано…

В придворном магазинце "Всё от 5 до 10" отыскался вполне презентабельный десятиметровый шнурок из мандаринного пластика всего за пять гривен. Воистину, всё желание вошло в означенный спектр покупки, с ровным счетом наоборот – от 10 до 5. Ну да ладно. Жена, правда, осторожно спросила:

- Он хоть не мажется, оранжист туев?

Пришлось убедить, что протянутый из термической мандариново-оранжевой пластиковой крошки он уже по жизни такой. Покупка вписалась… И по параметрам, и по сути…

Предстояла стирка постельного белья странной машинкой на ультразвуке, которая при всей своей внешней малости и подозрительности, тем не менее, при отсутствии взрослой стиралки служила нам вот уже пять лет по вот такой практической схеме.

В таз с горячей водой наливалась столовая ложка отбеливателя «Ваниш» на три ложки ординарного стирального порошка и раствор перемешивался до полной растворябельности.

Затем в него за раз можно либо две простыне, либо 4 наволочки, либо пять махровых полотенец и включать ультразвуковой стиральный жучок. Да, на восемь часов.

Да, со стороны это нелепо. Но еще более нелепо ждать от жизни подарка спонсоров в виде стиральной машинки…

Хотя, коллегам моим за их победы на литконкурсах дарили в прошлом отечественные холодильники… Н не с моим счастьем. Так что, современному писателю в полуавтоматическом режиме приходиться бывать и элементарным крошкой-енотом.

Но не о том разговор. В тот день поздне-апрельское небо почему-то неожиданно сразу заволокло. Намечался первый весенний дождь с чуть тропическим привкусом. Наступил паркий безлунно-предгрозовой вечер.

Самый тыц! – пробило меня, и я отправился скакать в кромешной тьме по балкону, натягивая новую пластиковую верёвку по всяким уключинам и технологически просверленным дырам, напоминавшим некие странные оплавы времени больше, чем некогда планировавшиеся опрятные отверстия для всяческих вервий.

- Шлымазл, - засмеялась жена. – Кто же это делает ночью. Грохнешься, костей не соберешь, а мне тебя после этого всячески реанимируй… Шел бы ты, Вела, спать со своей немудрой затеей.

– У нас в роду всегда веревку в темноте вешали… По крайней мере, именно так поступала моя любимая бабулэ Хана, чтобы под покровом ночи вместе в верОвкой, никто не украл у неё маленького еврейского счастья.

– А она что, тоже была мышегас? – спросила жена, и чуть задумавшись определилась: - Так это у вас наследственное. Так сколько, говоришь, бабушка Хана прожила.

- Восемьдесят два года… А что?

- Тогда скачи…

- Ну, тоже мне, эйн Готт вейс, что ты там про себя подумала. Бабушка Хана никогда не была мишугине копф, а даже наоборот – слыла ещё той умницей… Что ты… Но при этом она свято верила в то, что именно на бельевой верёвке по ночам хранилось еврейское счастье, чтобы никакие воры его не могли из дома украсть….

- Ага, я, кажется, поняла. Только в том случае, если вор воровал бельевую веревку, то он при этом прихватывал не только все жечи, что висели на ней, но и само еврейское счастье…

- Ну да, на бельевой верОвке висели на просушке не вещи, а жечи, и там же дремало огромное еврейское счастье, которого ни в одном бедняцком доме не уместить… А чтоб этого не случалось, любую веревку от бумажной до суконной перед тем, как развесить,полагалось выдерживать в крохмально-мыльном теплом растворе, пока он не остывал.

И вешать такую веревку надо было в полночную пору безо всякой посторонней помощи домашних шлымазелов. А почему? Потому что в полночное время уже и воры и шлымазлы спят, и чужие злыдни-напости дрыхнут, а свои выходят в сад на прогулку.

Так-то оно всё так, только цыган Яшка регулярно умудрялся и такую заговоренную в счастье веревку с самого утра утащить, и временами это ему ещё как удавалось. А порой не только нашу – еврейскую, но и соседскую – польскую, и гаршановскую сибирскую…

Ладно, то ладно, но только чрезмерно грудастая бабушка Хана не только жила в гармонии с древними суевериями и от всякой грозы пряталась за стареньким шифоньером, она еще имела один природный, скажем, не то чтоб дефект, а огромнейший бюст полноформатного девятого размера, который, естественно носила в особом бюстгальтере, который раз в полгода подыскивал для нее на клавдиевской толкучке Наум.

Так тот бюстгальтер должен был ему быть ровно на всю лысую голову по уши и ни чуточку больше. Так что сей бюстгалтер выбирал дед Наум точно по кумполу, так чтоб до ушей, а не вместе с ушами… К тому же и брительки на лифчике должны были быть моцными, кеак на танковом гермошлеме и не падать чашками на уши – то уже десятый размер, а уж с покрытием бравого еврейского носа – то уже точео двенадцатый! Что и говорить, быди в ту послевоенную пору и такие дамы-гражданки, и гороху на них шло, как шрапнели, у иных мужичков немало… Но, видно, не переводиличь и на сей счет в Киеве богатыри!

Вот и тот раз Наум, сторговавшись привезенными на толкучку мициями, которые сносились ему со всего киевского еврейского мира, выпивал для храбрости ровно боевые сто грамм и шел в дамский ряд мерить лифчик для своего семейного счастья. Эту примерку знали, и за ним шли едва ли не всем городским торгом, но Наум с годами точно угадывал, что истинный цымес для его Ханы и никогда не ошибался на мгновенной примерке, прикупал обнову и тщательно просил её завернуть, а уж затем начинал мерить всю продукцию дамского закапелка, чем вызывал дружный и мощный хохот, как торговок, так и зевак, которые при этом давали пищу рыночной шпане, за что случалось она и от себя отстёгивала семейному фронтовику на чекушку.

После этого приходил Наум домой на одной ножке, но всегда геройски вручал жене долгожданную обнову, и тем получал прощение, после чего обычно звучало последний рефрен его семейного счастья в виде двух строчек старой гулажьей песёнки…. Ай, да вспомним, братцы…. Ай, да двадцать первый год….

Сами понимаете, щепитильная бабушка Хана вновь преобретеную  мужем для её дородной груди обнову прежде чем одеть и таки носить – тщательно и долго выстирывала, выполаскивала и уже при стирке словно проверяла на прочность, даже если брительки  и остов были сшиты ладно и с самого настоящего парашюткого шелка, не приведи, Готоню, только чтоб не из фашисткого. Оно хоть и шик в пикантной обнове из фашисткого парашюта ходить, но для еврейчкой души негоже…

Ладно, простирушка прошла, пора была вывешивать свежевыстиранный бюстгальтер на бельевую веревку. А тат как раз и полночь подкралась… Чем не самое время. Позвала строго Наума. Тот уже проспался и безрополтно пошел во двор за женой. Слажено и быстро повесили и саму веревку, и белье, постиранное вместе с новым бюстгальтером и старыми армейскими кальсонами самого деда Наума. Пока соседи в воскресенье утром проснуться, солнышко и просушит…

Да только ночь выдалась пасмурной, ливневой, грозовой, полночи из которых баба Хана честно просидела за шифоньером, ни о чем ином, как о собственном страхе не думая, а Наум врезал заливного хроповецкого на все нашенские нехоромы. И цыган Яшка сподобился утащить и намыленную новую веревку, для верности и прочности просаленную свечей с всамделешно предполагапемым еврейским счастьем, и дедовы кальсоны, и бабушкину обнову…

Что потом началось… В доме после этого уж точно были и Химины куры, и Яшкины яйца…

- Гобрахт мунес, Нюманю! Ищи этого висельнике. Если только он моей бельевой верОвки не вернет вкупе с моим новым бюсгальтером и нашим скисшим еврейским счастьем, то я его, ганыфа, как пить сдам уличному городовому!

- И где ж ты, Хана, видела городовых, их уже сорок лет нет в природе мощей нынешней грозной власти, а все ганыфы нынче стали ворами… Он уже и бюстгальтер твой и наше то ещё счастье вместе с врОвкой утащил к перекупщице.А та хоть тощая, да не плоская – накроит себе из твоего лифчика себе на два…

- Ага, размахнулся… на четыре… О чем ты говоришь, адиот… Я тебя сейчас как флясну за всё хорошее, твои вставные впереди тебя побегут!

Науму по полу собирать свои вставные челюсти не хотелось, и он печально направился к Яшке. Хана времена была женщиной грозной, и челюстёнки порой летали… Так что в недолге отыскал Яшку Наум и пристал к тому банным листом:

– Яшка, что взял – отдай! Разве мало мы с тобой выпили мировых?

- Немало, но если ты ко мне пришел за вашим еврейским счастьем, то его у меня нет. Негде было украсть. А бюстгалтер мадам Федоровской ночью взял не подумавши… Гремело, так что рассматривать было некогда…. Так что лифчик тут в газетке завернут. Газетка свежая, в ней ровно два месяца как Гагарин в космос взлетел…

- И что, до сих пор летает? – забирая газетную поклажу съязвил Наум. – Ты мне, Яшка, зубы не заговаривай, а то будешь иметь такие, как и у меня, же челестенки… А зубы вынесу…

- Та ты ж, Наум, кулаком слаб!

- А я кулаком и не буду. Я тебя по-гулажьи – кумполом в подбородок врежу. Слёту!

- Силен, сосед, за что и люблю.  Выпьем? – Яшка уже вытащил из-за пазухи и разлил на два гранчака, что стояли  на доминошном столе, свежую чекашку водки.

Мужики молча выпили. И тут Яшка покаялся:

- Веревку твою я Белошицкому за троячку продал. Он хотел из нее давненько сделать обводок для своей рыбницы-волокуши…

- А что, она уже у него готова? – бесхитросно поинтересовался Наум.

- Ага, вот последнюю бутылку из-под чекушки несу. Он через каждые полметра к петле из веревки привязывает чекушку, а в нее  насыпает пробку от винной и аптечной тары.

- Пробку крошит?

- Однозначно крошит,  - как-то непохорошему ответил Яшка.

- А карбита достать могешь…

- А чёж не достать…

- Вот и достань, да и у меня с работы чуток в доме имеется. Лидка просила, для самогонки. Но ей столько было не надо.  Вот и лежит… Ладно… Бутылки, говоришь, у Белошицкого по замыслу поплавками. Пусть и будут поплаки, но с карбитом!

- Так они ж воде повзрываются. Саданет так, что все рыбные инспектора тут же сбегутся…

- А как верОвку вернуть…. Моей верОвки уже не вернуть… Так что не дури… Никакой шрапнели из шариков от подшибников  поверх карбита не клади…

- Так они ж будут пахнуть карбитом!

- Да хоть адской смолой! У Белошицкого нюх отбит… А глаз на чужое набит, а ты, Яшка – дурак, что утащил нврейское счастье, а я уже с утра – адиот…

Хана ещё долго ворчала, выглаживая  по рубчикам свой вновь обретенный лифчик. Науму она только сказала, что новых кальсон тому не видать сраку лет, по тех пор, пока он не вернет домой хоть и сраное, но их еврейское счастье. Но к утру на нашем дворовом пятачке уже красовалась точно такая, веровка, которую Яшка чесно уволок у заказчика воровства Белошицкого….

В это время счамого Белошицкого везли в участок в мотоциклетной коляске, поскольку его волокуша стала рваться над элитным днепровским плесом в районе Конче-Заспы, где такому эксфронтовому писарю и сексоту не велено было рожи являть, а не то, чтобы устраивать  неожиданную рыбью кориду…

Рыбу взвесили, Белошицкого оштрафовали, а в довершение всех бед пакостника, во дворе он не обнаружил своей бельевой веревки.

Вечером он приступил к невозмутимой Хане, которая мурлыкая некий советский шлягер, при этом скорее только в себе, развешивала только выстиранную привычную вечернюю постирушку:

- Мадам Федоровская, у вас же вчера, помниться, украили веревку?

- Мою, с еврейским счастьем – да ни в жисть.. А вот вы, помниться, яшкиного шкета вчера обидели. Не вы ли выбили у него  из детских ручонок мороженку?

- Ну, я. Это справедливо! Он же вырастит такой же, как все цыганы, попрошайкой… Это нечестные деньги, а, значит, и мороженное куплено не честным образом…

- Честны, это я ему 20 копеек дала. А потом после вашего поступка пошла и купила Михаю уже более скромное за 11 копеек. И советовала подальше от вас его скушать…

- Отчего же на вас нашла такая внезапная  доброта, мадам Федоровская?

- Видите ли, товарищ Белошицкий, я не умею научить неумного человека красть, но я всегда пожалею любого дворового ребенка… Но ведь участковому этого не расскажешь, вы со мной согласны, сосед? Шли бы вы себе мимо нашего полисадника, а то, знаете, и у этого штахетничка, говорят, есть уши…   

- Так значит у вас моя верёвка!

- Так значит, вы сказали Яшке украсть мою в купе с нашим маленьким еврейским счастьем и вашей рыбной корридой?

- Так это вы?!

- Нет вы, товарищ Белошицкий, вы и только вы со своими методами и стандартами… Это ж как интересно, у еврейки украл верОвку цыган. Оба цвейн… И ребОнок без мороженного, и папа в тюремном закапелке, и жечи украдены, и еврейское счастье… Скоко верОвочке не виться… Купите себе новую, Белошецкий… На новую заплату… Ведь от старой у вас немного осталось?

- Старая жидовка!

 - Глупый пшек!

…Три дня куксился нищий дворовый интернационал… А затем, как-то странно, вроде бы и без особого повода выпили мировую и простоватый Наум, и плутоватый Яшка, и хитроделанный Адам Белошицкий, и их разноплеменные жены…

Бедняцкие ссоры не могут продолжаться вечно, но всегда будут те, кто будут пытаться репродуцировать их… и пробовать выбить из слабых детских рук чьё-нибудь даренное мороженное, чтобы и его пригрести под себя, и при этом не удавиться….